Помню, что пианино стояло в левом углу просторного зала, а диван стоял рядом справа. Потолки были белые и высокие. В квартире было правда просторно. От отчаянного вздоха или всхлипа всегда становилось чуть легче.
Это была квартира какого-то шляхтича, как и сам дом. Он пережил две войны, бомбардировки, реконструкции города, халатность ЖКХ и состояние коммунальных квартир. Чего нельзя сказать о шляхтиче.
Мама с папой въехали в небольшую комнатушку ещё при советском союзе. Соседи были соответствующие. В основном пролетарии — соответственно мужчины пили и курили, а женщины были очень злыми и неприветливыми. При всём при этом сосед-алкоголик умудрялся великолепно рисовать своих глубоко обожаемых собак. Он был художник-самоучка. А старая женщина-еврейка, что пережила концлагерь шила прелестные платья на заказ для соседок.
Уже когда я вырос, то всё же понял, как повезло родителям с соседями. Их сожители были не лишены людских пороков, но находили в себе силы отдаваться созиданию, создавать свои маленькие миры и заниматься творчеством: шить, рисовать, слушать музыку. Что, безусловно, крайне ценили мои родители, ибо они были музыкантами.
Когда мама с папой купили все остальные комнаты у старых жильцов — коммунальная квартира стала частной собственностью. Потом ремонт, всем табором родственников, разрушение тонких перегородочных стен, реставрация лепнины сверху и так далее. Так появилась гостиная. Она была очень большой, как в романах Толстого. Там лежало очень много разных книг. Стопками. С толстыми обложками и с изогнутыми мягкими переплетами, ждущие своей очереди на прочтение, на которых обычно стояли грязные белые чашки из под чая.
Ещё помню чай.
Папа пил очень много чая. Порой настолько крепкого, что мои детские скулы словно хватали судороги, когда я пытался его попробовать. А папа пил и даже не морщился.
У нас ещё помню был кот. Чёрный кот. Такой же густой и чёрный как папин чай. Кота звали «Кiзя». У него были зелёные глаза и очень мягкая шёрстка. Когда мама читала мне «Алису в стране чудес» я всегда был уверен, что Чешир выглядит именно так, как наш кот.
Я был самый младший в семье. Даже кот был старше меня, где-то на пару лет. Папа как-то в шутку кинул фразу: не обижай кота — он здесь раньше тебя появился, считай как брат старший тебе. И это была правда. Кот был мне за брата. Настоящим другом детства. Он играл со мной в прятки. Вот клянусь! Не я с ним, а он со мной: я спрячусь и зову «ку-ку, Кiзя, ку-ку». А он на мой писк идёт с большими глазами, принюхивается. Найдёт и мяукает, мол всё хорошо, младший на месте!
В нашей квартире часто бывали музыканты с работы мамы с папой. Сокамерники, так называл своих коллег по камерному оркестру папа, когда приходили в гости, каждый раз спрашивали:
— Сашенька, а ты уже знаешь на чём будешь играть?
Я с детским рвением отвечал:
— Я уже знаю! Я с котом играю в прятки. А папа говорит, что кот со мной играет. Кот папин — а мне он как брат!
Папа играл на фортепиано. Мама играла на скрипке. Порой они играли вместе. Для меня маленького это всегда было волшебное представление. Порой когда родители не могли договориться на словах, они брали свои инструменты: мама — скрипку, папа садился за пианино. И поочерёдно импровизировали, это были капризы на скрипке, басовые упрёки с фоно и гармония в конце. Я без слов, по темпу понимал, что мама с папой договорились. Это было волшебство. Я безумно хотел играть вместе с ними, но скрипка для меня была громоздка, а пианино казалось для меня огромным чёрным и неприступным шкафом.
Помниться я совсем маленьким полез к клавишам, стал бить по ним своими пухлыми ручонками. На мою раннюю музыкальную попытку пришёл отец. Он снял меня с табуретки и с тех пор крышка была закрыта на ключ. Папа был смущён: с одной стороны он хотел, чтобы его сын играл, но с другой он был раздражен моими попытками расстроить инструмент. Уже потом, в более старшем возрасте, когда я пошёл в школу он разрешил мне садиться и пробовать играть.
Если в школе мне давали сухую теорию, и базовые навыки, то отец научил меня чувствовать музыку, сливаться с ней, пропадать в собственной импровизации. Он говорил как можно играть и уходил в другую комнату читать книгу со словами: если я приду сюда послушать тебя вместо чтения Достоевского — считай ты превосходно играешь. И я пробовал, лишь пару раз отец отвлекся от чтения и пришел меня послушать. И оба раза я был в музыкальном забытьи. Я закрывал глаза в такие моменты и не видел как отец подходит. Когда же я заканчивал, и отворял глаза, наградой мне было гордое и спокойной лицо папы. Он смотрел на меня из под читальных очков, облокотившись на пианино и с книгой на распашку.
— Очень хотел сегодня дочитать, но услышал как мой сын играет на фоно — не смог устоять и пришёл. Молодец, горжусь тобой!
Я был на седьмом небе от счастья. Но на удивление всем и самому себе я пошёл не в музыканты.
У меня хорошо шла математика. Налету освоил дроби в шестом классе в отличии от своего соседа по парте, который больше любил литературу и языки. Я же любил всё более четкие науки. К концу школы я захотел поступать на юриста, а точнее я очень хотел стать адвокатом.
Родители очень хотели, чтобы я продолжил семейное ремесло. Хотели, чтобы я продолжил играть на фортепиано и давал концерты. Отец мой, к слову, тоже наперекор родителям поступал в музыканты. В этом была что ли какая-то преемственность. Родители папы, то есть мои бабушка и дедушка, были полу пролетарской семьей. Дедушка был строителем, когда-то даже военным, но из-за травмы был комиссован. Моя бабушка была учительницей белорусского языка и литературы. Папа мне рассказывал, что это была за сцена, когда он сказал, что поступил на клавишное отделение.
«ТЫ ЧТО УДУМАЛ?!, — взорвался отец папы: ты чем себя прокормишь, духовной, млять, пищей, на-а?!. А семью ты на что будешь содержать? Дети ноты не кушают, курва, млять!»
«Ну што ж ты не сказаў, нам спачатку, Дзяніска, ты ж умны хлопчык, мы б зразумели. Так, Саша?» — сглаживала бабушка.
«Да ніхрана — як кажуць в дзяревне!» — рявкнул дедушка.
«Ну добра-добра» — всё поглаживала бабушка.
Моя сцена поступления, а точнее покидание родного дома была помягче. На кухне бурлили кастрюли с угощениями на стол для родственников, квартира ломилась от народа, мама то пыталась готовить на кухне, то хваталась меня обнимать и плакать со словами: куда же ты, наша кровинушка, поедешь в другую страну! А ну, мало что случится. Может у нас бы поступал, с родителями, то оно легче.
Отец вставал на мою защиту и успокаивал маму: ничего, пускай жизнь прочувствует, общежитие проживёт, язык подучит, ещё решительнее нас с тобой стал… Гордиться надо! Мама уходила всхлипывая и отмахиваясь рукой на кухню. Отец положил мне свою руку на плечо и сказал:
— Сынок, пошли отойдем, поговорим.
Я не думая кивнул. Он завёл меня в мою комнату. Папа явно нервничал.
«Вот и всё, — начал он с мокрыми глазами: ты вырос, вон какой большой стал. Сам решил на адвоката учиться — молодцом! Не забывай нас с мамой, не забывай ту музыку, что мы играли, это уже всё в тебе»
«Как говорится, — он показывал ладонями чёткое деление дробей: все согласно ноте закона. Чтобы каждый иск попадал в такт! Верно?» — говорил мне и искренне улыбался. Потом я не мог себя отучить, говорить его фразы вместо «согласно букве законы» и так далее. Всё же воспитание даёт о себе знать.
Папа протянул мне что-то замотанное в бархатную ткань.
«Что это?» — удивлённо спросил я.
«Разворачивай» — кивнув на презент сказал папа.
Я развернул ткань и у меня на ладони оказалась маленькая старая шкатулка.
«Заведи» — упорно сказал папа.
Взводя игольчатый механизм я вдруг услышал глубоко знакомую мелодию.
Папа стоял со слезами на глазах.
«Эта шкатулка играла у тебя в детстве рядом с кроваткой. Когда ты был еще совсем маленький… Еще не ходил даже. Я припрятал её до твоего совершеннолетия, чтобы в нём осталось та самая частичка детства. Теперь эта шкатулка твоя. Когда тебе будет одиноко или ты заскучаешь по нам — просто заведи её».
Я обнял папу и мы оба расплакались. Оба долго стояли и не отпускали друг друга.
Так у меня в кармане появилось детство с собой.
Автор: Николай Солтан
The EHU Times 