Евгений Титов
Один мой носок красный, а второй зеленый. Это совершенно естественно, и лично для меня по-другому быть не может. Я хожу по Вильнюсу и радуюсь. Золото солнца, залившее город, придает старинным и строгим стенам веселый вид. И никому до меня нет дела. Это и есть свобода.
В родном Краснодаре двухцветные носки не пройдут! Духовность, традиции, менты, встревоженные или насмешливые взгляды прохожих непременно загонят нарушителя в угол. Непременно напомнят, что во всем необходимо единообразие и похожесть, а мир черно-бел и суров. Радоваться и ребячиться – слишком большая роскошь, когда кругом враги.
Музей оккупации в Вильнюсе – это тоже суровость, но чаще всего ненастоящая, музейная. Смирительная рубашка, комната телефонной прослушки, пыточная камера с узким железным кругом, на котором стояли, чтобы не упасть в ледяную воду – это выглядит театрально. Это не страшно, а, скорее, страшно интересно. Сделать селфи в узком тюремном дворике, куда заключенных выводили на прогулку – и вовсе забавно.
Что действительно страшно, так это смотреть в глаза партизанам. Вот они, живые, в форме, при оружии. А вот уже в груде обезображенных трупов. Они отдали жизнь и за меня тоже. Того, кто приехал из России, чтобы радоваться. Потому что свобода не бывает для кого-то одного, иначе она не свобода. Свобода – для всех в мире.
Портупея чекиста, растрелянный каменный Христос, фотография со счастливыми высланными детьми в лохмотьях. Народ невозможно победить. Можно его вывезти с Родины, истребить его элиту, занять его землю, разбить его символы, запретить его религию. Но жажда самобытной жизни, словно живительный сок в сухом стволе, заставляет народ существовать и бороться. И в итоге – побеждать. Эта жажда – самое сильное, неубиваемое, вечное.
В том, что вильнюсская тюрьма КГБ стала музеем, есть великий символический смысл. И состоит он в том, что Литовское государство получило прививку от тоталитаризма. Но демократия – это очень трудно, потому что ростки тоталитаризма, лезущие со всех сторон, надо все время полоть. Демократия – это работа, а тоталитаризм – нет. И он придет, вернется, если общество даст ему расти самому по себе, как в России.
Я не знаю, чтобы в России чекистская тюрьма стала музеем. Даже наоборот! Тюрьмы с их пыточными аксессуарами и тенями энкавэдэшников наполняются новым, вполне реальным смыслом. Из сферы театральной условности чекизм и его отец советизм превращаются во вполне настоящие, зримые явления российской жизни. И россияне радуются, кидают шапки вверх, надев георгиевские ленточки и прославляя Сталина наравне с Николаем Чудотворцем.
Здание ФСБ на Лубянке в Москве тоже надо сделать музеем. Надо! Как я хотел бы на это надеяться. Но надежды нет. Я лишь хожу по Вильнюсу в разноцветных носках, и ем мороженое, и улыбаюсь солнцу. И рядом со мной такие же беззаботные граждане. Сидят на Гедимина и тянут из бокалов отличное пиво. И вдыхают свежий литовский воздух, порой совсем забыв, как дорого стоит их безмятежность, и тихая весна, и ребяческая радость свободы.
The EHU Times 